Закаленные блокадой

Шестьдесят восемь лет назад была снята блокада Ленинграда. Всё дальше от нас эти страшные дни, всё меньше свидетелей той страшной эпохи, когда голод, холод, страх – всё смешалось воедино. Осада города длилась долгих 872 дня, за это время от истощения, артобстрелов и постоянных бомбардировок погибло более миллиона человек.

Николай Сергеенков живёт в Усинске с 1978 года. Работал главным механиком в строительно-монтажном управлении НГДУ «Усинскнефть», начальником базы производственно-технического обеспечения этого же предприятия, главным механиком треста «Северпромстрой», в Усинском политехническом техникуме.

Николай Иванович родился в Ленинграде накануне Великой Отечественной войны. Когда 8 сентября 1941 года вокруг осаждённого города замкнулось блокадное кольцо, Н. Сергеенкову шёл всего четвёртый год. Но воспоминания мальчика, подкреплённые рассказами родных, навсегда остались в памяти, не давая забыть те страшные дни.

– У нас была простая рабочая семья. Жили в Невском районе, на правом берегу реки. Папа, Иван Кириллович, работал на заводе им. Ворошилова, мама Мария Фёдоровна трудилась на текстильном комбинате Тельмана. А мы со старшей сестрой Ниной ещё даже не ходили в школу – оставались дома с бабушкой.

Сначала никто даже не верил, что к громадному, трёхмиллионному городу приближается враг. Тогда ещё говорили: «Немец придёт, мы его шапками закидаем!» А когда фашистские войска подошли вплотную к городу, оказалось, что на всех шапок не хватит. К началу блокады в Ленинграде имелись лишь недостаточные по объёму запасы продовольствия и топлива.

Завод, где работал отец Николая, почти сразу перевели на военное положение. Там ремонтировали танки, которые доставляли с «Невского пятачка» – плацдарма, на котором советские войска удерживали свои позиции, защищая город.

– Отца на фронт не отпустили, – продолжает Николай Иванович, – он дневал и ночевал на рабочем месте. Хлебный паёк, который выдавали по карточкам, постоянно урезали – в ноябре на каждого неработающего ежедневно отпускалось только 125 граммов хлеба. Мне, шестилетней сестре и бабушке получалось по крохотному кусочку хлеба на день. Маме полагалось немногим больше – 250 граммов, так как ей нужны были силы, чтобы работать на комбинате. Самую страшную и голодную зиму 1941-1942 года, когда к постоянному недоеданию прибавились ежедневные артобстрелы, когда «встали» трамваи и перестали отапливаться дома, удалось пережить не всем.

Первой не стало бабушки. Чтобы её похоронить, мама упросила плотника сколотить гроб из нашего платяного шкафа. За работу заплатила хлебом – частью того скудного пайка, который мы получали на всю семью. Потом мы узнали, что прямо на рабочем месте от истощения умер папа. До сих пор неизвестно, где он похоронен – тела погибших собирали и на грузовиках отвозили на кладбище, в общие могилы. А знаете, как тогда их рыли в промёрзшей земле? Закладывали тол и взрывали, а в образовавшуюся воронку складывали тела умерших…

Мама в двадцать восемь лет осталась одна с двумя маленькими детьми на руках. Посреди умирающего от голода города, где каждый день рвались бомбы. Жили мы в так называемом «рабочем доме». Это коммуналка, где на много комнат всего одна общая кухня и туалет. Шутили ещё раньше, что модный танец чечётка родился в очереди у туалета…

Вы не представляете, как пустели дома в блокаду. Там всё время кто-то умирал… Была у нас соседка, которая работала кочегаром в госпитале. И вот однажды приходит она домой и в коридоре сталкивается с моей старшей сестрой.

– Нина, а ты почему не в комнате? Иди к маме, к Коле.

– А они лежат всё время, не хотят со мной разговаривать…

Нина рассказывала потом, как они вдвоём с соседкой нас одевали, как на санках везли в госпиталь. Мы были настолько слабы, что главный врач, осмотрев нас, сказал: «Дайте им немного еды, если не станет лучше – на веранду». Это значит, вынести на мороз. Когда человек замерзает, он становится более транспортабельным. Как брёвнышко, как шпала… Время было такое, не до сантиментов.

Выжили мы чудом. Мама, немного окрепнув, стала работать в госпитале санитаркой. Бралась за любую работу, за счёт этого нам вместе с ней разрешили остаться при лечебном учреждении. Эвакуировались мы к концу зимы через Ладогу по «дороге жизни». Под брезентом в открытом грузовике ехали до станции Токсово, а там нас уже пересадили в теплушки. Состав ехал медленно, мы постоянно пересаживались в другие вагоны, поезда… Вместе с нами эвакуировали мамину сестру тётю Лилю и её мужа. Он стал нашим спасителем – на каждой станции проворный дядя Игорь умудрялся достать что-нибудь из съестного, кормил нас. Потом он умер в дороге, и тётя Лиля осталась на какой-то станции вместе с мужем. А мы поехали дальше. В 1944 году оказались в Черновцах. В марте этот город практически без боя был снова занят регулярными частями нашей армии, а до этого был оккупирован союзниками гитлеровской Германии – румынскими войсками. Черновцы – красивый город, пережил оккупацию и остался невредим.

Чего не скажешь о Ленинграде. Здесь почти не осталось деревянных домов, мостков, тротуаров. Всё это сгорело в печках – люди замерзали, им надо было греться…

В Ленинград мы вернулись в 1947 году. Прямо с Московского вокзала на трамвае поехали на комбинат Тельмана: маму потянуло в «родные пенаты». Оставила нас на проходной, а сама пошла устраиваться на работу. В этот же день мы получили комнату.

Чуть позже мама нашла сестру Лилю. Удивительно, как родные люди не потеряли друг друга в послевоенной сумятице. И мы стали жить дальше вместе. Это удивительная особенность жизни – она продолжается, всегда продолжается, несмотря ни на что. Но чтоб выдержать эти страшные испытания, нужны были особое мужество и силы. У нас вся семья закалена блокадой. Мама умерла в 1986-м, ей было 83 года. Сестра Нина сегодня живёт в Санкт-Петербурге, на Петроградской стороне. Родной мой человек, мы часто с ней встречаемся. Правда, разговаривать о тех нелёгких годах нашего с ней детства не любим – уж слишком много всего пережито.